Николай Коляда: «Готов отдать хоть весь театр»

В феврале 2020 года мы обсуждали с Павлом Крековым идею, чтобы сделать «Коляда-Театр» наполовину государственным. А 27 марта началась вся эта ерунда. И когда я обратился к нему опять, он сказал: «Коля, дак денег нет вообще никаких, всё брошено на здравоохранение, бюджет трещит по швам, подожди немножко». И вот уже два года прошло – что поменялось за это время? Денег ведь никогда не будет, наверное. Сейчас вот снова буду писать и проситься.

Потому что мне ужасно тяжело – 4 декабря театру 20 лет исполнилось. Сегодня ездил 2 тысячи евро поменял, чтобы зарплату выдать. У меня есть свой запас: вот поставил «Вишнёвый сад» в Польше – и теперь потихоньку дёргаю эти деньги. Сейчас ставим «Тараса Бульбу» – только парням за сапоги заплатил 40 тысяч рублей. Пара сапог – 4,2 тысячи рублей. Где их взять? А жить на билетах сейчас почти невозможно – многие боятся ходить в театр сейчас, не всегда у нас аншлаги.

«Я готов хоть весь отдать театр (Государству. – τ.), пусть заберут. Меня же не попрут отсюда, если появится директор, бухгалтерия? Театр называется “Коляда-Театр” – не “Учайкина-Театр” или “Куйвашев-Театр”. Никуда не денут, буду ставить свои спектакли. И не буду думать про деньги».

Ну скажут: «Поставь что-нибудь посвящённое ЛДПР или “Единой России”», – да поставим мы ради бога, что мы, не готовы продаться что ли, если не подло и не гадко. Сможем как-нибудь – мы же скоморохи. Но они же не дураки, во славу «Единой России» или во славу Путина не смогут, наверное, сказать поставить.

Ну что они мне могут сказать – поставь что-нибудь патриотическое? Да у меня хренова гора патриотического идёт. «Фронтовичка» – патриотичнее некуда, «Тарас Бульба», в котором такой текст: «Что, есть ли на белом свете сила, которая пересилит русскую силу?» Что ещё патриотичнее?

У меня всё про любовь к России, к людям. Нет ничего такого, что на разрушение направлено. Я русский писатель, русский драматург, русский режиссёр, хоть и хохол. Я воспитан на русской литературе и культуре – мне ли издеваться над Чеховым, над Гоголем, над Шолоховым? Да в каком страшном сне это может присниться.

27 марта два года назад – как раз в Международный день театра – мы сыграли спектакль «Трамвай “Желание”» и нас закрыли до 8 сентября. И смотрят 70 человек на меня испуганными глазами: «Чё делать?» А хрен его знает, чё делать.

Тяжело было – невозможно, просто тушите свет. Потому что у людей: дети, ипотека, школы, садики. А я скажу: «Да пошли вы на хрен, жрите доширак?» Я же не могу так сказать. Время было ужасное, но говорил ведь Пушкин: «Настоящее – уныло, что пройдёт – то будет мило».

И вот эти восемь месяцев я сидел в интернете, проклинал весь белый свет, кричал, орал, просил: «Денег дайте, пожалуйста, помогите, ради Христа».

И всё театральное сообщество России стало сбрасываться и помогать мне. Я получал деньги от неизвестных людей из разных городов и стран: из Иркутска, Владивостока, Москвы, естественно.

«Телефон блямкнул – пришло 100 тысяч рублей от Сан Саныча Калягина, председателя СТД РФ и народного артиста СССР. Он до этого сказал: “Коля, я тебе помогу”, – и со своего счёта – не со счёта СТД – подарил мне эти деньги».

Блямкнул телефон – пришли деньги от Гриши Заславского, ректора ГИТИСА. От Димы Бертмана, директора «Геликон-оперы», от Сергея Федотова из пермского театра «У Моста». Эмма Валерьяновна Рязанова, вдова Эльдара Рязанова – она сама свердловчанка, работала здесь в Доме кино – звонит и спрашивает: «Коля, плохо у тебя с деньгами?» – «Плохо, Эмма Валерьяновна», – отвечаю. И она присылает мне 150 тысяч рублей.

Я, естественно, над каждым этим блямканьем телефона рыдаю, слёзы градом льются. Потому что и люди понимают, которые присылают их, что я не потрачу эти деньги на какие-то свои удовольствия. Я всё собирал в кучку и отдавал зарплату работникам театра. И люди получали 25–30 тысяч рублей в месяц – тысяч на 10–15 поменьше, чем обычно получают в театре. Все выжили. Никого я не выгнал, театр не распустил. Но я выл, ныл, просил.

Звонит мне в один из летних дней 2020 года министр культуры Свердловской области Светлана Учайкина и просит выйти из театра на улицу. Я вышел. Она протягивает мне большой бумажный красивый пакет, на котором «Поздравляю» написано, и говорит: «И мне порукой ваша честь – никому ни слова».

Я этот пакет открываю, смотрю – там пачки денег – 2 миллиона рублей. Я смотрю – у меня слёзы капают. Говорю: «Светлана Николаевна, я молиться за вас буду!» А она рассказывает, что это один бизнесмен дал ей денег и сказал: «Коляду этого ненавижу, терпеть не могу, а тебя, Света, люблю. Вот тебе дам – а ты как хочешь, так и распоряжайся».

Потом звонок от неё: «Раз молиться пойдёшь в церковь, так поставь свечку за здравие и за Светлану, и за Андрея». Так что бизнесмена зовут Андреем, фамилию уж не буду говорить, дело прошлое.

Светлану Николаевну я знаю 100 лет, она работала в театре кукол директором – я ставил там «Башмачкина» с Олегом Ягодиным и артистами театра кукол. В ТЮЗе работала, потом стала министром. Мы друзья вечные. Общаемся на «вы», уважаем друг друга. Она театральный человек, понимает, что мне тяжело. Не потому что мне жрать нечего – я-то голодом просижу, мне насрать. А людей-то как прокормить?

«Потом звонит Креков (Вице-губернатор Свердловской области. – τ.), я ему хотел тайну рассказать, а он отвечает: “Да знаю я эту тайну, а то она (Светлана Учайкина. – τ.) со мной не советовалась что ли. Давайте живите, Николай Владимирович, выкручивайтесь”».

Понятно, что она чиновница, боится, что поступает как-то не совсем по закону – но по людским, человеческим законам ведь. У человека есть деньги – он ей отдал, она отдала мне. Вот так и спасались, и спаслись за эти восемь месяцев.

Мы репетировали вечерами в это время, насрали на пандемию. Я говорил артистам: «Если к нам постучит Роспотребнадзор в окна – в чёрный ход бегите и говорите, что побежали в “Пятёрочку” и знать ничего не знаете». Но никто к нам не постучался. Так что надеемся, что дальше будут послабления.

С этими ограничениями и QR-кодами ещё, которые ввели в ноябре, – просто ужас. Роспотребнадзор приходит, начинает вонять, присылать угрожающие письма, мол, у нас здесь рассадник заразы.

Пришли 28 декабря, в 9.45, на новогоднюю ёлку, тайком. Потом прислали бумагу на 20 страниц, прям погрузка дыма большими контейнерами. «Не измеряется температура при входе». У кого, у маленьких детей, которые пришли 40 человек, я должен температуру измерять? «Дети не сидят на расстоянии полутора метров друг от друга».

«Слушайте, они пришли на новогодний праздник, а не на учения по атомной войне! Единственное светлое воспоминание о детстве у ребёнка – это Новый год. И как его лишать этого?»

Идите вон в метро проверяйте, в транспорте – какого хрена вы лезете в театр? Вот в транспорте люди едут в больницу, чихают и заражают всех. А в театр какой дурак пойдёт, если болеет? Я болею, у меня температура 39 – нет, я пойду смотреть «Гамлета». С какого хрена? Меня что, прям так тянет? Если надо ехать в магазин – я поеду, а чтобы позарез мне с температурой «Гамлета» смотреть – глупости всё это. Я не знаю, кто все эти указы придумывает.

Пришли пожарные, оштрафовали меня на 70 тысяч рублей – за то, что в фойе «захламлено», расчистить надо, чтоб если вдруг пожар – люди разбегались. Вы зайдите в наше фойе, посмотрите, какая там красота – настоящий музей. Люди ходят фотографируются, улыбаются, радуются. Дети приходят всё трогают. Нет, это «захламление». Да на ты, ради бога, забери, засунь себе в жопу. То санэпидемстанция, то Роспотребнадзор, то налоговая – и всем надо денег.

В 2019 году мы планировали с Кириллом Серебренниковым совместную постановку в «Гоголь-центре», в которой должен был принять участие пианист Борис Березовский – это во многом была его инициатива. Кирилл радовался, что это только у него в театре будет – и больше нигде. То есть не просто очередные «Три сестры» или «Чайка», а что-то совершенно невероятное. И я был готов.

Помню, идём мы по «Гоголь-центру» втроём, стоит разбитое фортепиано. И Борис Вадимович подходит к нему, открывает, нажимает ногой на педаль и начинает играть…

«Время 11–12 ночи – и он играет Шопена на этом разбитом фортепиано в тёмном театре, где больше никого нет. И у меня волосы дыбом встали, как он играет. И весь спектакль перед глазами взлетел, я увидел всю постановку».

Но потом Кирилл ушёл из театра. Занимается чем-то своим сейчас, естественно, у него из головы вылетело. С новым главным режиссёром «Гоголь-центра» я не знаком.

Нужна, конечно, инициатива оттуда. Я же не буду всё время звонить и спрашивать: «Ну как вы?» Напоминать, просить я не могу: мне неловко, не в том возрасте я, да и не в том положении.

А Борис Вадимович каждый раз, как приезжает в Екатеринбург, приходит ко мне на спектакли. Он очень благодарный человек, очень простой. Пришёл как-то он к нам в буфет покупать пирожок и чай. Ему за счёт заведения хотели сделать, а он: «Ну-ка, перестань!» – и заплатил. Я сижу на репетициях курю – он всегда выходит раздетый на улицу курить. Вообще, чем гениальнее человек, тем приятнее он в общении, тем проще.

У меня 16 квартир было раньше, это было служебное жильё, так как многие мои артисты из других городов и их надо было где-то селить. Восемь квартир в прошлом году переписал на некоторых из актёров. Но это не потому, что я такой добрый дядя. Нет. Они их заработали своим честным трудом.

«Для этого надо быть Василиной Маковцевой, или Олегом Ягодиным, или Антоном Макушиным – такого уровня примерно артистом».

Проработать 18 лет у меня в театре, пластаться как проклятый, ездить на всякие гастроли, в детский сад – куда угодно. Мы частный театр и, чтобы заработать, крутимся как сумасшедшие. В феврале – 28 дней, а мы играем 58 спектаклей.

Сейчас я им сказал: «Вы можете уйти из театра, если хотите». Но куда они уйдут? Вы можете эти квартиры продавать, менять, пропивать – что хотите, то и делайте. Это их заработок. Они заработали. Но ещё осталось восемь квартир, в которых живут молодые артисты – они пока не заработали того, чтобы я сказал: «Ну на, забери». С чего? Поработай со мной долгое время – заработаешь.

Тут нет доброты. Я добрый, но вообще это так или иначе мой маленький бизнес. В театре работает 70 человек: 40 актёров, 30 – обслуживающий персонал: уборщики, костюмеры, звукотехники, светотехники. Чтобы содержать 1200 метров в чистоте и порядке, надо много трудиться. Поэтому просто так я квартирами не разбрасываюсь.

Когда-то у меня было 11 кошек. Я был богат, жил в пятикомнатной квартире. Но потом они стали помирать, их надо было хоронить, и в селе Логиново на даче у меня появилось кладбище домашних животных. С ними расставаться, конечно, тяжело, потому что они становятся чуть ли не людьми в твоей квартире, родственниками. И когда я переехал в свою нынешнюю квартиру, двухкомнатную, я сказал: «Никаких больше кошек, хватит». И семь лет жил без них.

А потом я нашёл на ЖБИ котёнка и назвал Жебайка. Когда он стал подрастать, мне сказали: «Надо ему отстричь яйца, а то это вредно». Я отвечал: «Пошли вы к чёрту, как природа хочет – так пускай и будет».

Потом Саша Сысоев, мой бывший артист, сейчас главный режиссёр Серовского театра драмы, рассказал, что у его тёщи в теплице кошка окотилась – не знают, куда котят девать. Я себе одного – девочку – забрал и назвал Сысойка.

А потом Никита Рыбкин, артист моего театра, шёл по улице Вайнера и увидел, как бабушка котят продаёт. Породистые, говорит, невозможно – возьмите, говорит, вот эту кошечку. Он взял и показал мне. А живёт он в соседнем подъезде. И я всё время спрашивал: ну как там кошечка – Ночка её звали. А потом он принёс эту кошечку в театр, Ира перевернула её и говорит: «Ой, а у Ночки ведь яйца». Ну Рыбкин ку-ку, и бабушка тоже ку-ку, они не рассмотрели, что это, оказывается, не кошечка, а котик – и стали его звать Сталкер.

Я Никите всё время передавал пакеты с едой для котёнка. Потом он куда-то поехал на три дня, и я предложил, чтобы котёнок пожил у меня. Только принёс – Жебайка и Сысойка стали его облизывать, бегать с ним, баловаться. Рыбкин, когда приехал, хотел обратно забрать, но я сказал: «Так, всё, карте место, не отдам тебе больше его – пускай он у меня живёт». И переименовал Сталкера в Балалайку.

Так что у меня теперь три котёнка. От них покой.

«Говорят, что, когда кошка мурлычет, от неё исходит какой-то звук, от которого человек успокаивается».

Живут они прекрасно, в квартире не воняет. Я вот поднимаюсь по лестнице: на третьем этаже в квартире, видимо, одна-две кошки живёт – но вонь стоит на весь подъезд. Как людям не стыдно. Не бывает от кошек вони никакой, это всё люди – грязнули. Я таких засранцев, которые не моют, не убирают, очень не люблю. Кошка нассыт в коридоре под линолеум – и оно воняет. Господи, ну наклонись да вымой – и всё будет чисто. Я за кошками пять-шесть раз убираю в день. И у меня ничем не пахнет.

Кошечки все работают в театре. У нас есть спектакль «Золушка», где героиня из подпола достаёт кота и говорит: «Ой, Мурочка, как мне тяжело жить», – и гладит её, разговаривает с ней. Я просто с пятого этажа приношу одного из своих. Когда их достают из подпола, дети визжат от счастья – на сцене живая кошка. У нас часто играют животные – и кролики в «Красной Шапочке», и крысы в «Гамлете» и «Клаустрофобии». У нас живёт змея, которая играет в «Ричарде Третьем», черепаха исполняет роль в «Дыроватом камне». Все мои животные зарабатывают себе на хлеб насущный.

Улетаю в Египет на 21 день. Мне надо отдыхать, мне 65 лет, надо заряжаться солнцем. Устаю страшно. Но сколько я буду отдыхать в день? Два часа. А всё остальное время буду писать.

В прошлом году в отпуске в Турции написал книгу «Бери да помни». Была тысяча экземпляров, осталось сейчас 70 штук всего. Книжка стоит 800 рублей – получается, 800 тысяч рублей заработали на ней. Куда ушли эти деньги? В театр. Сейчас, думаю, надо ещё одну написать, раз так расходится хорошо, заработать ещё каких-то денег для театра.

Я когда в Польше ставил «Вишнёвый сад», много-много от руки написал – и всё это лежит пока. Вот уже три месяца не могу сесть и набрать.

«Потому что приходишь в этот театр – один обосрался, другой напился, третий ногу сломал, четвёртому надо ребёнка устроить в школу, пятая заболела, у шестой ещё что-то. И они меня дёргают бесконечно».

Приходишь домой: господи, посмотреть бы какой-нибудь сериал, какую-нибудь мылодраму, чтоб только мозги отдохнули. Раньше выпивал: вечером возьму бутылочку сухого вина, выпью – так хорошо. А сейчас всё, здоровья нет, чтоб потом в театр утром идти. Поэтому уже два года как не пью – на Новый год только бокал шампанского себе позволил.

Прийти, сесть и писать невозможно – это же надо собирать всё, всё из тишины делается. Так что буду в Египте сидеть и работать. Ещё Олегу Ягодину надо написать монолог.

Екатеринбург